|
Клип можно просмотреть тут
Название: И мы с тобою станем вместе…
Пейринг: J2
Саммари: Это у Винчестеров всегда есть серьезный повод…
Дисклеймер: Все, рассказанное здесь, - вымысел. Реальны только монстры.
В блокноте с отрывными листами все страницы на месте – густо исписанные разными чернилами, а то и вовсе карандашом.
Майкл Розенбаум: «Ты знаешь, если бы мне нужно было его с кем-то сравнить… ну, наверное, краб. Весь такой в панцире, тихий-мирный, а потом – раз! – глаза на стебельках и клешни во все стороны растопырены. Коктейль «Тихий омут и черти», перемешать, но не встряхивать. И никогда не знаешь, в какой момент в нем это поперечнополосатое проснется… Но вот подумал… Это все равно было заметно – то, какой он. Даже в спокойные периоды. Такой, знаешь, цинизм. Иногда мне кажется, что ему постоянно что-то давило на больную мозоль».
В тот день Джаред сидел спиной к стеклянной перегородке, отделяющей комнату активного отдыха от коридора, но отражение в темной полированной дверце шкафа напротив оказалось достаточно четким, чтобы читать по губам. Правда, в этом не было нужды, и так ясно, что именно рассказывает доктор Феррис тому, чьего лица Джаред под этим углом не мог разглядеть. И все же он словно слышал голос Саманты:
- Падалеки никогда не ходит на прогулки с другими детьми, они сторонятся его. Напрасно, конечно, но им же не объяснишь. Даже из персонала многие относятся к нему предвзято. Я не хочу вас настраивать, но шестеро убитых – это шестеро убитых. Еще больше раненых. К тому же у мальчика травма. Вы знаете, его родители отбывают пожизненный срок – в том числе и за попытку его убить, а сестра и брат отказываются с ним общаться. Но на самом деле Джаред хороший ребенок, мы никогда не замечали в его поведении ничего…
Здесь она наверняка запнулась, подбирая слова. Действительно, как можно назвать то, что сделал Джаред?
Джоанна Крупа: «Понятия не имею, отчего у него все время рвало крышу. Какие-то свои правила в голове, которые он никому не рассказывал. Попробуй тут выиграть. Да только он и сам все время оставался в проигрыше. Знаешь, что я тебе скажу? Он просто трус. Мальчика обидели, и он решил, что больше никого и никогда. И, поверь мне, вряд ли это было что-то действительно серьезное. Миллионы людей с такими вещами справляются, не замечая. Но он – трус. У него не вышло».
Убийство – хорошее слово, но это только сочетание звуков, в нем нет всего того, что случилось на самом деле. Нет того дня – душного, жгучего – когда Джаред вышел на крыльцо школы для мальчиков, вынул из рюкзака семейную фотографию в рамке, аккуратно положил ее на асфальт и раздавил каблуком стекло.
Психологи потом искали в этом какой-то скрытый смысл, но у Джареда просто не оставалось выбора. Утром он пробовал расплавить и заострить зубную щетку - ничего не вышло, она только прилипла к подошве ботинка. Так что единственным возможным оружием был осколок стекла.
Джаред подобрал самый удобный и, не скрываясь, вошел в церковь.
Брат Руперт предсказуемо спал на скамье у входа, удобно запрокинув голову. Джаред зажал ему рот и нос ладонью и воткнул острый стеклянный угол выше и правее кадыка, там, где еще утром нащупал у себя пульс. Полоснул раз, другой, чувствуя боль в израненных пальцах и какой-то неуверенный рывок охранника.
Умирал Руперт неожиданно долго, но Джареду почему-то несложно было удерживать его на скамье, зажимая рот, не давая кричать. Он видел потом фотографии тела и вглядывался в лицо мертвеца, удивляясь, почему на нем нет отпечатка пятерни.
Больше всего Джаред боялся, что телефон охранника будет разряжен, но с этим ему повезло. Сбросив тело на пол, Джаред с трудом сдвинул тяжеленную дубовую скамью, отгораживая с ее помощью самый темный угол, спрятался за спинку, передернул затвор, достал телефон и набрал номер. Не дожидаясь реплики оператора, зачастил подготовленный текст:
- Это Блю Ривер, община Ангелов Гнева. Здесь перестрелка, приезжайте, пожалуйста. Быстрее!
И, толкнув большим пальцем защелку на режим отсечки по три, нажал на спусковой крючок. Он знал, что после этого его шансы на выживание становятся даже не нулевыми – отрицательными, но так он мог быть уверен, что его звонок не примут за подростковый розыгрыш.
Джон Доу: «Я не люблю циников. Это всегда поза. И всегда неудачная. Страх. Или просто внутри чего-то не хватает. Но в нем было что-то под этим всем. Не знаю, осталось ли. Вряд ли».
Что было дальше, он помнил смутно: тени, заслоняющие свет из дверного проема, рывки отдачи и отсчет потраченных патронов. Ему повезло, после первых трупов штурмующие затаились, долго совещались, решая, как добраться до Джареда. Потом позвали Шерон и Джеральда. Это заставило его замешкаться – до первого выстрела матери. Он ответил одиночным под ноги, понимая, что в следующий раз придется стрелять выше. Помогало то, что Джаред почти не видел нападающих, в узкую щель между двух брусьев спинки он различал только ноги. Но голоса родителей слышал отчетливо – испуганные, злые, мешающие уговоры с проклятьями и угрозами. Если бы Шерон догадалась сказать что-нибудь другое, он, наверное, не выдержал бы. А может, ему было бы все равно. Он слишком хорошо помнил окровавленные бедра Индии после «свадьбы Христовой», помнил, как участвовал в этом отец.
Джессика Альба: «Рыба он потрошеная. Вот представь себе, приходишь ты с ним на выставку, а там такая картина, каких ты не видел никогда. Прекрасная. И в тебе бурлит, плещется. Ты и выплескиваешь на него, ждешь, что он разделит. И ничего. Пусто. «Хорошая», - скажет. И все».
Мэган забрали в четверг, после того, как обнаружили пятно крови на ее простыне. Несколько дней в Доме очищения - в одиночестве, без еды и с двухлитровой бутылкой воды – и на этой неделе она должна была стать невестой Господней. Джаред уже почти не помнил и не понимал, почему не должен допустить это, но оставаться безучастным все равно не мог.
Уже потом, во время суда, он думал, что, вероятно, ему повезло с возрастом. Когда они попали в общину, Джаред уже достаточно много знал о мире, но был еще недостаточно взрослым, чтобы позволить чужим словам заслонить ощущение неправильности происходящего.
Как бы то ни было, ничего хорошего не вышло. Он остался один, осужденный штатом, семьей и всеми, кто узнавал его историю, что бы там ни говорила доктор Феррис. Умом они все понимают, что Джаред поступил правильно, но сделать со своим отвращением ничего не могут. Ребенок не должен убивать, даже если спасает свою сестру. Нет оправданий. Для него вообще никогда нет оправданий.
Джаред оглянулся, пытаясь найти хоть что-то, что можно было бы швырнуть об стену, давая выход обиде и гневу, но ничего подходящего в поле зрения не попалось. Да Джаред и сам знал, что сдержался бы – как всегда.
Том Уэллинг: «Мы дружили с детства. Но встречаться начали не сразу. До этого у него был один такой… Лет на десять старше и проблемный. Героинщик. Сидел не раз. Я не знаю, что их связывало, но когда этот урод свалил и оставил его одного… было плохо. Очень плохо. Мы как раз и начали встречаться. Да не встречаться даже, а так… Выпивали вместе, трахались. Но он тогда уже закрыт был, как устрица, – только нож сквозь створки и просунешь. У нас недолго продлилось. Меня это не устраивало, понимаешь?»
- Привет. Доктор Феррис сказала, что ты занимался рисованием раньше. Хочешь, я буду учить тебя?
Вошедший в комнату парень по всем правилам присел на корточки рядом с креслом. Однако, судя по возрасту, он не был сотрудником подобных мест, скорее всего – волонтер, прошедший инструктаж по обращению с больными. Джаред крутанул колеса, отъезжая от посетителя, и встал:
- Это не мое. Просто они удобней, чем стулья.
- Ясно. Как тебя зовут, я знаю, мое имя – Дженсен Эклз. Я тут вроде как приговорен к общественным работам, ну, знаешь, за фальшивое удостоверение. Целых двести часов, представляешь?
Визитер поднялся и, осмотревшись, присел на стол.
- Думал, придется подметать территорию, но Саманта решила, что тебе нужен учитель рисования. А я занимался…
Джаред внимательно посмотрел на Дженсена, но не увидел привычно скрываемой настороженности, с которой относились к нему остальные. Только… кажется, любопытство и что-то еще, что Джаред не смог распознать.
- Ладно, - сказал он. – Я не против.
Стив Карлсон: «В семье у него все было не слава богу. Он слишком хороший мальчик. Надежда и опора, несмотря на все свои прибабахи. Остальным просто наплевать было, ну и на сестру вообще никто не рассчитывал, младшая же. Вот и давили все на него – ты должен быть первым, лучшим, даже еще лучше. Вот на трезвую голову я бы все это не рассказывал, но комплексов они ему насажали – будь здоров. И то – попробуй-ка таким ожиданиям соответствовать. А у него – неудача за неудачей. То ориентация, то дизайн ему интересней, чем экономика, то любовник такой, что в дом не приведешь. Мне иногда кажется, что он и свалил отсюда только потому, что от него все чего-то ждали. И с этим своим связался, потому что тот его не хотел».
С появлением Дженсена в Джареде как будто переключатель перевели в положение «полный газ». Черт его знает, в чем было дело. В том ли, как Дженсен смотрел – оценивающе и с нескрываемым интересом, - в том ли, какие замечания отпускал, обсуждая работы Джареда и других желающих научиться рисовать, - у Дженсена оказался ядовитый язык, - или в том, что Джаред никак не мог понять Дженсена. Он и сам бы не смог объяснить, что это значит, просто каждое слово, каждое движение Эклза, самые простые его реакции казались Джареду загадкой. Он пытался примерить на себя шкуру Дженсена, представить себе, каково быть им, но получалось что-то странное, почти пугающее. Как будто в самом Джареде было слишком мало сил на такую жизнь. Впрочем, это-то как раз очень походило на правду.
С тех пор, как апатия Падалеки ушла в небытие – в связи с Дженсеном, но без малейшего его участия, - Джаред сам себе начал казаться обманщиком. Внутри он был по-прежнему наглухо закрытым, но наружу прорывалась бешенная дружелюбная активность, распространявшаяся на всех и каждого. Где бы он ни находился, он маниакально перетягивал все внимание на себя, чувствуя себя при этом на редкость глупым и огромным слоном, но остановиться не мог. Настоящий Джаред будто жил внутри длинноногого вертлявого придурка и отчаянно желал подать Эклзу знак: «Вот он я, настоящий. Посмотри! Я здесь».
Крис Кейн: «Парню просто нужно было, чтобы от него отъебались. Вот и ты – отъебись».
Этот период Дженсен называл индейским. В те три года Джаред упорно рисовал лица коренных американцев – каменно-неподвижные, с тяжелыми усталыми веками. Джаред завидовал этим лицам, они были честнее, чем он. Он хотел себе такие же нездешние глаза, цепкие, равнодушные, древние. Но у него были ямочки на щеках, острые локти и колени цвета молочного шоколада. Почти шестнадцать лет снаружи, а внутри - темнота и Дженсен Эклз.
Потом с Джаредом приключилась Сэнди. Бурный роман, первый секс и…
- Ты вообще, кроме Эклза, никого не замечаешь! Иди уже, скажи ему, как ты его любишь, только перестань делать вид, что для тебя может быть кто-то, кроме него!
Джаред пошел и послушно сказал Дженсену вот это самое – про любовь и про «никого, кроме тебя».
Потом они прятались в дальнем уголке парка и пили бренди из фляжки Эклза. Дженсен нес какую-то чушь про то, что это все не для него, что он терпеть не может, когда к нему так относятся, что Джаред его не знает, но в ответ полупьяный Падалеки повторял, что ему абсолютно все равно, какой Дженсен. Он просто любит его и все.
Двести часов закончились, но Дженсен продолжал приезжать – теперь уже именно к Джареду. Раз в неделю. Два раза. Три. Каждый день. Иногда Джаред хотел бы остаться в одиночестве – порисовать, подумать, но если Дженсен не приезжал, начинал сходить с ума от скуки и от того, что все вокруг – не Дженсен. Думают не так, говорят не то, выглядят и двигаются иначе.
Данниль Харрис: «А чего ты ждешь? Что у меня какая-то особая женская интуиция, и я все-все про него знаю? Про него никто ничего не знает, даже он сам. Просто парень себя не любит. И людей не любит – всех вообще. Да и за что ему их любить? Никто и не верил. Уэллинг вот его скотиной бездушной назвал, когда ушел. Ну и прав был. И не прав тоже. Не знаю я, ну что ты от меня еще хочешь? Я же ему не психоаналитик. Только, знаешь, я бы на его месте просто всех нас – тех, кто пытался его расшевелить, – перестреляла бы. Но это я сейчас умная, а тогда…»
Нельзя сказать, что Джаред жил от встречи до встречи – он учился, целовался с Сэнди, нарушал распорядок, ввязывался в неприятности и принимал участие во всех возможных конкурсах рисунка и живописи. Но так получалось, что все это можно было отодвинуть и отложить, как только приезжал Дженсен.
На Рождество Джаред выпросил себе мобильник – чтобы всегда быть на связи. Эклз периодически дергался, срывался с крючка, пропадая «по делам» или «к черту все, я просто хочу побыть один», но неизменно возвращался, иногда даже раньше того срока, который сам же и назначал.
Кто знает, сколько бы это все продолжалось, если бы чуть позже Дженсен не решил отпраздновать свое совершеннолетие – на этот раз одной фляжкой бренди дело не ограничилось, и Джареда снова прорвало на предмет всепоглощающей любви к учителю рисования.
Дженсен угрюмо выслушал очередное откровение, сделал большой глоток и в двух словах объяснил Джареду, куда тот может засунуть свои гетеросексуальные чувства, совершенно ему, гею, не интересные. Ответить на это в тот момент было нечего, но Джаред все равно пытался удержать его, за что и схлопотал по морде.
Они кое-как помирились через две недели – только для того, чтобы еще через несколько дней разругаться вновь. И опять. И снова. Все та же бесконечная отповедь:
- Джаред, я не хочу, чтобы меня любили, можешь ты это понять?
Но он не мог. Как это вообще уложить в мозгах тому, кто всю жизнь и хотел-то только этого – быть любимым. Просто так, ни за что.
Кевин Дюран: «Псих он. С манией саморазрушения. Я удивляюсь, что он до сих пор не спился. И не покончил с собой. Хотя… все еще впереди. Или сторчится. Или подхватит ВИЧ. В общем, доконает себя так или иначе. Но, знаешь, это потому что ему больно. Нет никаких таких причин, просто он так устроен, что ему больно. Вожжа такая под хвостом».
Гей в центре был только один – вертлявый блондин Чад Мюррей. Трудно представить, у кого могло бы встать на него – у Джареда точно не стояло. Но он все равно дал Мюррею. Иначе это и не назовешь. Дал, чтобы проверить, понять. Не вышло. Джаред оказался стопроцентным стрейтом, вот только почему-то, закрывая глаза, видел, как Дженсен усаживается к нему на колени – лицом к лицу – голый, податливый, сосредоточенно ушедший в себя. И там, в мечтах, Джаред клал ладони ему на спину, под лопатки, и вел вниз, до самых ягодиц – то невесомо, то жестко – оглаживая, заставляя выгибаться. Прижиматься грудью к лицу. В этом не было ни грамма вожделения - Джаред не придумывал секс или хотя бы поцелуй, – только бесконечная взаимная открытость. Черт, Джаред готов был к сексу, если это то, что нужно Дженсену. Но это было не то, чего хотел он сам.
А когда ты не знаешь названия своим желаниям, как ты можешь просить?
Но Джаред просил, даже понимая, что этим рушит то, что есть. Потому что если у тебя так много любви, ее нужно отдать. Чего бы это ни стоило.
Однако у Дженсена было свое мнение. Он сказал:
- Ты меня заебал, - и уехал. Совсем.
Сэра Гэмбл: «А как же конфиденциальность? Давай о тебе. Ты хоть раз спросил, что ему нужно? А ведь он что-то от тебя хотел, что-то в тебе увидел. Вот только что?»
Это было время открытий – самых страшных открытий, которые Джаред когда-либо делал. Он запрещал себе вспоминать, отказывался прокручивать в голове все свои разговоры с Дженсеном, но и без того… оказывается, ненависть к себе – это то, на чем можно построить жизнь. Если, конечно, не хватит дури все закончить каким-нибудь радикальным и омерзительным способом. Да, способы в голове крутились на редкость отборные.
Без Эклза внутри было темно и гнилостно. Хотя, оглядываясь назад, Джаред уже не понимал, что же происходило тогда между ним и Дженсеном. Он уже не мог назвать это любовью, потому что – ну правда же – разве он знал Дженсена? Разве он знал себя? Просто нужно было кого-то любить. Почему бы не того единственного, кто подошел чуть ближе?
Джареду казалось, что он барахтается в нефтяной волне. Вот прямо так – какой-то танкер дал течь, и маслянистая пленка затянула грань между водой и небом. Не пробиться, не выплыть. И воздуха нет совсем. Еще бы понять – это от отвращения к себе или все-таки потому, что Дженсен разочаровался?
Вот оно, то самое слово.
Art US: «Можно много спорить о том, чего здесь больше: искусства, социальной психологии, удачи, чутья, или на самом деле все гораздо проще, и нет никакой модерации потребностей толпы, а есть эти самые потребности, вовремя положенные в основу уже возникавшей пирамиды. Тем не менее, несомненно, что какое-то время перформансы этого художника будут вызывать оправданный интерес».
В тот день Джаред сидел спиной к залу, уставившись в зеркальную стену стеллажа с бутылками. Это был дешевый шпионский прием – не хотелось, чтобы Дженсен узнал его раньше, чем подойдет, потому что надо было успеть задать главный вопрос.
- Кого ты хотел, чтобы я убил?
- Ты когда-нибудь оставишь меня в покое?
- Вот, - Джаред протянул ему исписанный блокнот. – Я пытался разобраться, в чем дело. Что тебе от меня было нужно. Что отличало меня от других. Получается, только это – то, что я убивал. Ты скажи – кого. Я сделаю.
Было темно и от кондиционера веяло прохладой, но Джареду казалось, что он стоит посреди залитой солнцем площади Блю Ривер. Прямо возле церкви. Что он вообще никогда оттуда не уходил. И он хотел, чтобы Дженсен был там, рядом с ним. Пусть они и не знают друг друга. Разве это имеет значение, когда в нем так много любви?
Джаред не назвал его по имени, потому что, если по правде, имя можно было подставить любое.
- Я предлагаю сделку. Неделю. Мы с тобой. Я убью любого, на кого ты покажешь. И эту неделю ты будешь любить меня. По-настоящему. До дна. Как Бонни и Клайд, Микки и Мэллори, Сид и Нэнси…
- Это немного не оттуда. Сид ее убил. А я бы предпочел финал, как у Тельмы и Луизы.
Джаред встал и взял ладонь Дженсена в свою - чтобы было легче идти рядом.
- Так даже лучше.
Источник: www.crossroad-blues.net
|
|